Moloko или Milk?

Часть Вторая

 “Statues” вы писали, когда расходились с Ройзин…

— И это было очень трудно. В таком состоянии не до всех этих интро-аутро, без баловства. Запись покатилась как снежный ком: понадобились струнные, пришлось искать оркестр. Это самая инстинктивная пластинка. Самая многоуровневая и самая тяжелая для меня. Мы уже не жили вместе, но оставались какие-то аспекты близкого контакта, которые отмирали один за другим. Попробуйте расходиться с женщиной и одновременно записывать с ней альбом, каждый день откатываясь от нее все дальше и усложняя материал. Я думал, эта пытка будет длиться вечно, мы никогда не закончим. Поэтому, мне кажется, пластинка и получилась: слишком болезненно она далась.

— Почему в таком случае вы не разбежались сразу?

— Отношения разваливались, но группа заслуживала того, чтобы оставить ее в живых. Несмотря на все дерьмо. Это как сохранить семью ради ребенка. Я думаю, моя девушка до сих пор не очень комфортно себя чувствует из-за этой ситуации — она смиряется с тем, что осталось от прошлого брака.

— ОК, но на ланч с ней вы можете Ройзин пригласить?

— Ни в коем случае. Занавес опущен. Мы писали музыку, жили вместе в гостинице, выходили на сцену — никакие отношения этого бы не выдержали. Все произошло естественным образом. Зато у Ройзин теперь достаточно времени, чтобы записываться с Мэтью Хербертом, а я, как только доделаю студию, запускаю сразу три новых проекта. Только Moloko неприкосновенно.

— В том, что “Sing It Back” изначально заиграла в ремиксе Бориса Длугоша (и даже Тодду Терри не удалось ее адаптировать), был намек: музыка Moloko не очень удобоварима.

— Ну да, и с тех пор рекорд-лейблы всегда хотели этот прецедент повторить, не понимая, что это был именно прецедент. Писать смешные треки в спальне и выдать песню, что станет для людей частью жизни, — по-моему, в этом и есть суть поп-музыки. “Sing It Back” — та вещь, которая необходима, когда начинаешь в студии биться головой об стену и думать: «Господи, какой же ерундой я занимаюсь!»

— Сейчас вам и побиться головой негде…

— Сейчас я совершил совершенно неожиданную для себя выходку: купил mp3-плеер и переписал в память компьютера все свои диски. Две недели на это потратил. В результате стал слушать музыку совершенно странным образом — в режиме случайного воспроизведения. Диско-трек, потом композиция Пярта, потом Can, потом Артур Расселл. Расселл, кстати, мне очень близок: от абсолютного авангарда до соглашательского диско — все у него в одной упаковке.

— На ваш взгляд, это обычный набор для клубного человека?

— Ну не такой уж я клубный человек сегодня — скорее в прошлом. Я уважаю пуристов, которые дышат исключительно хаусом или драм-н-бейсом. Но пуризм — разделение по племенам. Молодые всегда пытаются собраться в кучку, чтобы развить какой-то определенный тип идентичности. Мне это давно не нужно.

— Как о вас узнавали в России?

— Наша музыка понемногу просачивалась к нашим российским слушателям, но реклама на радио в москве сделала больше и мы стали гораздо популярнее,

— Если говорить о музыке как о носителе идентичности, какими вы видите 1990-е?

— Самой важной музыкой в 90-х был бритпоп, хотя лично меня он никак не затронул. Подъем драм-н-бейса и брейк-бита еще даст о себе знать. Но брейк-бит — прямиком из 70-х, от Can. Грув и шумоделику использовал еще Херби Хэнкок. О 90-х как об эпохе тяжело говорить, потому что они не породили никакой кардинально новой музыки, в отличие от 80-х. 90-е — огромный перерабатывающий центр. Я был рад, когда вернулся электроклэш: мне близки все эти панковские танцы, это именно то, с чего я начинал. Возрождение панк-эстетики — реакция на эстетику роскоши, в которой погрязла танцевальная музыка. Потребность в противоположном типе идентичности.

— Само Moloko при этом — что угодно, только не группа, формирующая тип идентичности.

— Поэтому Moloko никогда не было массовой историей. Ни один журналист не смог точно нас определить. Нас нельзя отнести к одному коммьюнити и не приврать при этом.

— Это проблема музыкальной критики или вашей идентификации?

— И то и другое, наверно. Я всегда честно заявлял: не знаю, кто мы. Кто-то скажет, что это слабость, но мне кажется, что откровенность, напротив, делает нам честь.

— В России название Moloko звучит особенно трогательно.

— Я знаю. Milk — мне очень нравится это название. Вещь первой необходимости.